После демобилизации я устроился работать в погрузочно-разгрузочной конторе на железной дороге. В то время я был шофёром. Можно было перейти и на другую работу, но людей, хорошо знавших свое дело, было мало — их старались не отпускать. Тех, кто демобилизовался из армии, уговаривали остаться жить и работать в Кёнигсберге. Если они подписывали договор на три года с той организацией, в которой они хотели работать, то им выплачивали подъемные в сумме трех тысяч рублей. Лично я подъемные не получал. Я решил не подписывать договор, потому что не знал, долго ли здесь пробуду.

Вскоре (прим. после освобождения) нас отправили в советскую зону оккупации Германии, в город Магдебург. В лагере нам оформили документы на проезд в Советский Союз. Я отправила письмо домой с просьбой ответить, кто из моих родных остался там. Ответа я не получила. Документы мне были выписаны на проезд в Смоленскую область, но повезли нас почему-то через Восточную Пруссию, город Инстербург. Неподалеку от него в сельской местности находилось что-то наподобие распределительного лагеря для таких, как мы. Вскоре туда приехал какой-то человек и сказал нам: «Девушки! Зачем вам ехать к себе на Смоленщину? Вербуйтесь сюда». Возвращаться назад домой означало жить в блиндажах, в разрухе. И мы, у кого не было семьи, согласились завербоваться.

О переселении в Кёнигсбергскую область я узнал во время совещания в Куйбышеве, в облфинотделе. На совещании говорилось, что Кёнигсбергская область будет заселяться нами, победителями. Говорили, что потребуются работники различных специальностей, в том числе и финансисты. Поговорили — и на этом дело закончилось. А примерно через неделю приходит вызов: «Явиться в облфинотдел. При себе иметь пару белья», — и никаких разъяснений. А потом, в Куйбышеве уже, сообщили, что вызов связан с направлением в Восточную Пруссию. Заведующий 14-м отделом Свинцов прямо мне сказал: «Давай я тебя включу в списки. Ты ведь живёшь не на родине». Так я оказался направленным сюда по путевке Минфина РСФСР. Домой нас не отпустили. Я с другими работниками сразу поехал в Кёнигсберг.

После войны мне пришлось некоторое время лечиться в военном госпитале. Когда я из него вышел в сорок седьмом году, один мой фронтовой товарищ сказал, что в наш город приехал человек из Калининграда, который занимается вербовкой людей на судостроительный завод. Фамилия этого вербовщика, как сейчас помню, была Яровой. Он сам работал на этом заводе, и оттуда его к нам послали набирать рабочих и специалистов по всем специальностям. <…> Этот Яровой расположился на частной квартире, и туда к нему приходили люди, желавшие уехать от тягот послевоенной жизни.

Яровой беседовал с каждым, расписывая жизнь в Калининграде в самых радужных красках. <…> Неженатым он говорил, что можно будет поселиться в общежитии возле завода или снять комнату. Еще говорил, что в Калининграде много пустующего жилья и можно занять любую квартиру. Вербовщику верили, так как вся его внешность внушала уважение. Кроме этого, он говорил, что если он вербованных в чем-то обманет, то те всегда смогут в Калининграде его найти и спросить за обман.

Я сразу согласился ехать. Таковы требования нашей партии: если партия находит нужным, коммунист не имеет права отказываться. Те лица, которые не дали согласия, с ними решался вопрос по месту их работы о пребывании в партии. Но их не посылали.

Как-то летом в сорок шестом году пришли к нам на колхозное поле какие-то представители из райцентра и объявили, что происходит вербовка желающих ехать в Восточную Пруссию. Многие испугались: как же это? Ехать в Германию, к врагам?! Меня мама считала в семье за старшую, так как сестра Зина работала в летнем военном городке и с нами не жила, а брат Миша ещё не демобилизовался из армии. Я это объявление сначала как-то мимо ушей пропустила. Потом собрали собрание колхозников, где сказали, что от нашего сельсовета надо отправить две семьи. Многие испугались. Из соседнего колхоза отправилась семья Затрускиных, и надо было отправить одну семью из нашего колхоза. Я была девчонкой отчаянной и уговорила всю семью: поедем в Германию, посмотрим на новые края!

Дорогие земляки!

По призыву партии и правительства мы переселились в Калининградскую область на древние славянские земли, много веков тому назад захваченные немецкими псами-рыцарями и теперь возвращённые Родине. Прусское государство уничтожено навсегда и больше не возродится. Калининградская область, молодая область Российской Федерации, превращается в цветущий уголок страны с высоко развитым сельским хозяйством, продуктивным животноводством…

И вот уже прошёл год, как мы живём здесь, в Калининградской области, и всей семьёй работаем в колхозе «Путь к новой жизни» Гурьевского района. Не отстаём от других, и трудодней много выработали.

Сейчас мы имеем хороший дом, нам бесплатно дали корову и овцу. Словом, живём не хуже, чем в Московской области.

От всего сердца хочется передать вам, дорогие товарищи, большое спасибо за добрый совет. Расскажите, пожалуйста, нашим землякам о том, как мы устроились на новом месте, может и ещё кто пожелает приехать строить новую область…

Многие отговаривали нас, говорили: «Вас там убьют, там же немцы живут!» И когда мы потом с подружкой Зиной Затрускиной прохаживались по перрону Белорусского вокзала в Москве в ожидании отправления нашего эшелона, подошел молодой милиционер и спросил: «Девушки, вы такие красивые, зачем вы туда едете? Ведь вас там убьют!» Он знал, куда мы едем, ведь наш эшелон был самым первым, везущим в Восточную Пруссию переселенцев по вербовке.

В правлении колхоза однажды мы нечаянно услышали разговор, что идет вербовка в Восточную Пруссию. Мы — я и две мои подруги — решили отправиться туда. Попросили в правлении колхоза, чтоб отпустили и выдали справки на паспорта. Но нам заявили, что справок никаких не дадут — и так некому работать в колхозе. А потому нам ничего не оставалось, как попросту сбежать из нашего родного колхоза «Победа» без всяких документов.

По имеющимся у нас сведениям часть рабочих, работающих в совхозе нашего завода «Имени Дзержинского», в количестве до 10 семей завербовалась для переселения в Калининградскую область, в том числе имеются два высоких специалиста, на обязанности которых лежит подготовить трактора и сельскохозяйственные машины к весеннему севу 1948 года. Ремонт последних затянулся, трактора находятся в разобранном состоянии. Прошу Вас указанных специалистов не отправлять до момента окончания работ и ремонта сельскохозяйственных машин, а также сократить число семей, подлежащих переселению, до 3−4-х семей. В противном случае совхоз с весенним севом и дальнейшими сельхозработами 1948 г. не справится, по существу весенний сев может быть сорван, так как наем рабочей силы взамен уезжающих затруднителен — в колхозах рабочей силы совершенно не имеется, а на поступление из города рассчитывать нельзя.

Сюда ехали — подъёмные давали, овечек давали, а ещё вот такие зелёные — может, помните — пóльты были с воротничком… В 1946-м-то…

По-моему, на главу семьи триста рублей и на иждивенца — сто рублей. Я вот уже точно забыла, сколько давали. Помню, корову давали, овечек, поросенка. Все бесплатно.

А нам в 1950-м двести пятьдесят рублей денег, корову, поросёнка, гусей дали… Целое богатство… Дома приготовлены были, печки натоплены — мы-то приехали в марте месяце. Всё уж хорошо было…

В Кёнигсберг меня подговорила ехать подруга. Добрались с ней до Каунаса пригородными поездами, так как на прямой пассажирский поезд попасть было невозможно. От Каунаса военные помогли. Они высунули из окна поезда билеты и кричат: «Эти девушки с нами, вот их билеты!» Нас и пропустили. При подъезде к Кёнигсбергу меня задержали, ведь я не имела документов на право въезда в область. И прямо с поезда повели в комендатуру. В комендатуре главным был какой-то военный, но сидел там и милиционер. Тут же сидели задержанные спекулянты — везли водку. Но меня вызвали первой — девчонка. Я объяснила, что ехала с подругой, из вещей — только чемоданчик. Посмотрели содержимое чемоданчика, а там одно белье. Потом отпустили.

Мой брат Василий воевал в Восточной Пруссии. После войны он приехал домой, пожил немного, осмотрелся да и опять уехал. Завербовался. Письма нам писал, что жизнь здесь хорошая. Мы, мол, рыбы едим до отвала, селедочные головы даже не едим — выбрасываем за окно. <…> Писал: приезжайте к нам, живём нормально, у нас тут лещи, судаки.

Спустя двадцать дней после окончания войны я и несколько соседских пацанов пробрались на границу с Восточной Пруссией. Мы знали, что пограничники с собаками проверяют эшелоны, и потому прятались в металлоизделия, которые везли широким потоком для восстановления железных дорог в бывшей Восточной Пруссии: костыли, гайки, рельсы, шпалы. Под покровом ночи мы закапывали друг друга в эти гайки.

Я из Курска, по вербовке. Корову мы с собой везли, и курей, и овец, у кого поросята с собой были… Отбирали так, чтоб все трудоспособные были, чтоб ни судимых, ни подозрительных каких — это очень строго было. Если судимый, никогда не возьмут тебя сюда.

Когда мы уезжали, то часть вещей, что смогли продать, продали, а что не смогли — раздавали даром. Часть вещей так и оставили в квартире. С собой взяли большой сундук, в него положили посуду и матрацы, которые потом набивали соломой.

Переселенцев в Коврове перед отправлением в какой-то магазин повели и там выдали продукты: пшено, муку, сахар, всё что надо. Ещё картошки закупили. Мы в дороге не голодали.

Едем — в одном вагоне куры, гуси, скот, всё-всё, что осталось из имущества, в другом вагоне мы сидим. Кто как влез — кто на нарах, кто под нарами… Мы, дети, — наверху. Семьи большие, многодетные все; и не одна семья, конечно, в вагоне, нет, три-четыре. И мужчины, и женщины. Ну, как-то помещались все, не забижали и не обижалися.

Когда пассажирский поезд подходит к станции, пассажиры смотрят, далеко ли буфет. Мы же смотрели, далеко ли от нашего вагона туалет. Спускали приставную лесенку и наперегонки мчались к заветной цели. Маленьким детям было проще, для них имелись горшки, а для взрослых это была проблема, так как никогда не знали, долго ли будет стоять поезд.

Однажды Иван (прим. ехал с семьёй рассказчицы в одном вагоне) только зашёл в туалет, а паровоз дал гудок и состав тронулся. Лестницу подняли в вагон. И видим, из туалета выбегает Иван, бежит за поездом, а брюки не застегнуты, сваливаются, мешают бежать. Он их подтягивает на бегу, спотыкается, чуть не падает. Наконец с трудом догоняет свой вагон, папа с Владимиром (прим. ехал с семьёй рассказчицы в одном вагоне) протягивают ему руки, подхватывают, втаскивают, и он, почти с голым задом, матерно ругаясь, растягивается на полу. Все взрываются хохотом.

А мы из Калужской области. Приехали 16 сентября 1946 года. И тут кого вы ни спрóсите, километров на пятнадцать окрест, в Бережках (прим. Черняховский район), Заовражном, по тот берег — тож, вам ответят скорее всего, что куряне, калужские, орловские. Ну, белорусы ещё. Из Белоруссии везде будут семьи отдельные. Вот так тут заселяли — по областям, по районам, кучно.

Прибыли мы на станцию Нестеров. Туман был сильный. Нам сказали: «Никуда не ходить, кругом снаряды». Некоторые закричали: «Куда же это мы приехали?!» Потом митинг был, музыка, оркестр военный. Сам первый секретарь райкома встречал. Фамилию не помню. Небольшого роста, полный такой. Хорошо одет, белые сапоги на нем были. Еще там был Галкин, председатель райисполкома. Он здесь воевал. Мы его потом сами выбирали. Секретарь говорит: «Нас здесь всего двенадцать человек. Всего немножко. И вот вы первый эшелон. Запела калининградская земля, замычали коровы, закричали петухи. Не бойтесь ничего, вас охранять будут!»

Когда приехали мы с матерью в Черняховск, военные машины нас ждали, рассадили по военным по машинам — и стали развозить по хуторам. Гросбабайнен, Кирово да Генералово. Сперва повезли нас на первую бригаду, там заселили. Военные загрузили, сгрузили, всё нам помогали. Дома были уж распределены, у каждого номер, а мы по номерам записаны.

Нас погрузили на машины и повезли. Ночь уже была. Выгрузили где-то в лесу. Шофёр говорит: «Мне приказано вас в этот район доставить, а тут уж вы сами разбирайтесь». И уехал. А темно уже, ничего не видно. Отец говорит: «Надо утра дождаться, там разберёмся». Мама уже заговорила о том, чтобы ехать назад, домой. Построили шалаш из веток. Так мы и переночевали.

Всё вокруг было усыпано маргаритками и фиалками. То был сплошной ковер. Берега канала украшали плакучие ивы, это были громадные деревья, ветви которых ниспадали до воды, и образовывался своеобразный шатер. Была удивительная тишина, и когда я в первый раз пришла туда ребенком, просто случайно забрела, то остановилась в восхищении: казалось, это какое-то сказочное царство.

Нам очень понравилась местность. Вот пошли мы впервые к речке — речка чистая, лесок — как будто отборный, хотя и война прошла. А ручьи-то, озерца — мало сказать прозрачные, вода — как стеклянная, искрится.

Мы были покорены морем, его шумом и красотой волн. Поразил город (прим. Зеленоградск), его архитектура, деревья, кустарники…

Сели в пролетку и поехали по городу. На улице Тельмана было много пустых домов, но они предназначались для областного гражданского управления. На улице Горького многие дома были разбиты и непригодны для жилья. Едем с Тельмана, вдруг этот дом, где я сейчас живу, приглянулся. На третьем этаже была свободная квартира.

Дом в поселке Добрино (прим. Гурьевский район) дали сразу. Три комнаты на восемь человек. Все в доме было: рамы, окна, стекла, отличные сараи, колодец, печки. Не хочешь в этом доме жить — выбирай в следующем поселке. Нам предлагали пять вариантов в пяти поселках совхоза № 72.

Нас поселили в дом — в один угол попал снаряд, он дырявый был, крыша дырявая в другом углу, текло, но комнаты были сухие. Вот такой дом. Он долго мог ещё стоять, этот дом, но, если он уже разбитый, если снаряд побывал в нём, он, конечно, разваливался постепенно.

Приехали в какой-то посёлок. Это совхоз. В то время все совхозы были номерные, думаю, что это «Балтиец» или «Янтарный». Поселили нас в доме, в одной комнате с земляным полом и окном, в котором не было стёкол. Мама плакала, не хотела выходить из машины, говорила папе: «Куда ты нас привёз?»

И здесь мы в 1946-м щавель конский да лебеду — только их и ели. Только трава нас и спасла весной. Да картошку мёрзлую собирали по немецким огородам, прям с землёю. Она перемёрзлая, растекается, землю из неё не выберешь…

А как мы жили! В 1946 году очень большой голод был. Вот мы соберёмся свёклу воровать — в буртах в совхозе. Есть-то что-то надо, если кишка кишке пищит. Зимой снег, грязь… Весной — много воды… Картошку вот ещё мёрзлую… И немцы там — тут, за речкой они жили — и мы… Зима-то суровая. И вот мешками — вытащим мы и они, сообща — и на горбу понесём… Дома варили борщ из свёклы этой с картошкой.

А голод этот вспомнить… Разве только картошку гнилую ели? И жмых… Он уже совсем отжатый, как камень…

Да что картошка, жмых… Лошадей дохлых откапывали. Падаль, — ну, убитых ездовых лошадей или которые пуганые — лошади нервные, — умершие от военных тягот. Вот эту старую падаль откапывали. Варишь, варишь, нос заткнёшь — ешь.

Приехали некоторые, получили подъёмные и, не спросясь, без всякого уезжали. Даже те, кто получил коров-первотёлок. Ведь и льготы были — налог ряд лет не платили. Ночью собирались и уезжали.

Нас определили в колхоз «Новая жизнь» — это примерно на полпути от Жилино до Канаша. Там не посёлок даже был, а хутора. Иногда по нескольку домов рядом стояли. Определили нас в один дом, до сих пор помню его номер — четырнадцатый. <…> Но мне там не понравилось, прямо душа заболела. Говорю братьям: «Не останусь здесь, и все!». Заупрямилась. Ладно, вещи оставили, пошли в другой дом — он мне приглянулся, когда мы приехали. Там и переночевали. На утро нашли тачки и стали свои вещи перевозить. Когда возили, я на какое-то время осталась одна в этом 14-м доме. Ходила, рассматривала все кругом. Странно показалось: везде был рассыпан какой-то зелёный порошок. Зашла на кухню — вдруг слышу шаги. Обернулась, вижу старика-немца: осанистый такой, чистый, аккуратный. Я показываю ему на зелень и говорю, что, мол, это отрава. Он: «Найн, найн, фройлен. Кляйн», — нет, нет, значит, это дети набросали. Из объяснений старика я поняла, что это дом его и он хочет что-то здесь взять — оказалось, жернова. За ними он полез на сеновал. Я пошла в дом и вдруг слышу выстрел; — пуля рядом со мной прожужжала. Оглянулась почти без чувств — за спиной этот немец с наганом в руках.

В этот момент подошли брат Коля и Алексей Шаврин — он с нами приехал. Сильно они его били, ногами пинали — у того кровь из ушей хлынула. За ногу его в сад выволокли и там бросили. Когда через какое-то время мы вернулись, немца уже не было. А в эту же ночь он обложил хворостом свой дом, сарай, пристройки и поджёг (это было в ночь с третьего на четвертое сентября (прим. 1946 года)). И сам сгорел. Так его силуэт и отпечатался на головешках — сами это видели.

Нас всегда поражала их пунктуальность. Работать они начинали с девяти часов и ни секундой позже, на обед шли ровно по часам и при этом могли оставить недокрученный шуруп.

В декабре сорок шестого года я серьезно заболел. С больной правой ногой попал в больницу. В то время в больницах почти все врачи были немцы. Начальником хирургического отделения была доктор Шумская, ее заместителем — доктор Раух.

Профессор Раух был замечательным врачом. У меня было воспаление кости — остеомиелит. Он сделал мне оригинальную операцию, просверлив в кости шесть отверстий: у наших врачей еще не было такого способа лечения. Четыре месяца я пролежал в гипсе, потом какое-то время ходил с палочкой. А в военное училище поступил без всяких препятствий.

Из нашего совхоза № 8 выселили немцев быстро. Это были в основном женщины и дети. Подогнали десять машин, их туда посадили. А у них в руках узелки, всё самое необходимое. Многие женщины плакали, не хотели ехать, но солдаты забирали всех. Один мальчик лет четырнадцати, он был у нас почтальоном, просил его оставить: у него погибли отец и мать, а в Германии родственников не было. Но его заставили уехать.